|
|
АЛЕКСАНДР ДОЛИН
ИСТОРИЯ НОВОЙ ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ В ОЧЕРКАХ И ЛИТЕРАТУРНЫХ ПОРТРЕТАХ
(18)
ОДЗАКИ ХОСАЙ
Житие отшельника-стихотворца Одзаки Хосай (1885–1926) не менее драматично и удивительно, чем биография дзэнского странника Танэда Сантока. В отличие от Сантока он не был непутевым неудачником и никогда не обнаруживал склонности к богемной жизни. Начало его блестящей деловой карьеры нисколько не предвещало ее неожиданного конца. Уроженец отдаленной префектуры Тоттори на побережье Японского моря, Одзаки Хидэо (в будущем хайдзин Хосай) успешно поступил на юридический факультет Токийского университета. Во время учебы заинтересовался хайку и даже, как многие способные любители, посылал свои сочинения в журнал «Соун», но особого рвения в литературе не проявлял. По окончании курса был принят на службу в крупнейшую страховую компанию «Тоё Сэймэй», быстро продвинулся по служебной лестнице. Проработав десять лет, перешел в другую страховую компанию и был направлен в Корею (в то время японскую колонию) на должность заведующего отделением фирмы.
На этом месте послужной список обрывается. После нескольких месяцев пребывания в Корее Одзаки увольняют с ответственного поста — по некоторым предположениям, за злоупотребление спиртным. Он возвращается в Японию, где в 1923 году разводится с женой, отказывается от имущества, принимает постриг и уходит монастырь Тион-ин в Киото.
Не вполне понятно, что послужило непосредственным поводом для столь решительного поступка, но, вне сомнения, Хосай пережил глубочайший душевный кризис, который побудил его отринуть соблазны сансары и обратиться к поиску высших духовных ценностей. В монашестве он стремится к самой суровой схиме: выполняет тяжелую работу по хозяйству, проводит дни и ночи в медитации, с плошкой для подаянья отправляется просить милостыню в окрестных кварталах.
Однажды в Киото приехал Огивара Сэйсэнсуй, в прошлом редактор журнала хайку «Соун», с которым Хосай был раньше знаком. Их встреча определила дальнейшую судьбу монаха: под влиянием бесед с Сэйсэнсуй он твердо решает встать на путь сложения хайку. Именно с этого момента начинается недолгая, но яркая жизнь Одзаки Хосай в поэзии.
Собственно, сочинение хайку (как и танка) всегда считалось занятием, которое столь же пристало духовным лицам, как и светским. Хотя среди признанных мастеров хайку священников и монахов было сравнительно немного, идеальный образ поэта-хайдзин, созданный еще великим Басё, в целом соответствовал образу буддийского монаха, и в особенности образу нищего дзэнского монаха-странника. Этот образ как нельзя лучше вписывался в жизненную концепцию «ветра и потока» (фурю). Многие мастера хайку, в действительности не имея духовного звания, мерили свою жизнь мерками монашеского подвижничества (сюгё), совмещали поэтическое паломничество по знаменитым историческим местам с паломничеством религиозным и стремились к обретению в стихах прозрения-сатори. Не стоит забывать и об официально признанном религиозном культе Басё. Таким образом, решение Хосай сделать поэзию хайку частью своей монашеской схимы было легкообъяснимо.
Тяжелый, неуживчивый характер и пристрастие к вину не позволяли Хосай долго задерживаться в одном месте. После пьяного скандала он был вынужден покинуть Тион-ин и искать приюта в других храмах. На время его пристанищем становится храм Сума близ Кобэ со всей рутиной повседневной жизни, обусловленной храмовым уставом — жизни в монотонной изнурительной работе, медитации и молитвах. В это безрадостное существование некоторое разнообразие вносят только стихи, которые Хосай слагает во множестве.
итинити
моно ивадзу
тё-но кагэ сасу
За целый день
не сказал ни слова.
Тень от стрекозы...
***
цукэмоно окэ ни
сио фурэ то
хаха ва унда ка
В бочку солений
сыпь да сыпь соль!
Для того ли меня мать родила?..
После долгих скитаний Хосай в конце концов обосновался в маленькой часовне храма Нанкё на острове Сёдо. Восемьдесят восемь храмов острова славились как один из популярных маршрутов буддийских паломников, но Хосай влачил жизнь отшельника в полном одиночестве, лишь иногда посылая в «Соун» свои хайку. Его единственный прижизненный сборник «Небеса» («Тайку», 1926) вышел незадолго до смерти поэта, который безвременно скончался от туберкулеза на руках соседей-крестьян.
Если считать, что цель «вольных хайку» — подмечать значимое в незначимом, выуживать из рутины факты и выносить на суждение читателя в виде ремарки, то Одзаки Хосай преуспел в своем искусстве. Многим его «стихотворениям», прокомментированным самим автором и критиками, приписывается бездонная глубина философского смысла, как, например:
аси-но ура
араэба сироку нару
Подошвы ног
помыть — они побелеют...
Тем не менее в подобных случаях оценка произведений скорее всего была связана в комментаторской традиции с оценкой самой незаурядной или во всяком случае нестандартной личности автора. Предпринятый этим человеком переход из мира делового преуспеяния в мир монашеского самоуничижения и нищеты, его попытка выйти из порочного круга сансары окружили имя Одзаки Хосай легендой. Его скитания из храма в храм, его жизнь отшельника на Сёдо, его одиночество и смертельная болезнь — все создавало образ боговдохновенного поэта. Все написанное им, в результате предпринятого его издателями и благожелателями «промоушена», априори воспринималось как продиктованное божественным наитием. Однако при объективном сравнении хотя бы с творчеством его ближайшего собрата по кисти Танэда Сантока, перенявшего у Хосай не только отдельные поэтические приемы, но и в целом концепцию «скептического комментария к собственной жизни», хайку Хосай заметно проигрывают по всем показателям. В них зачастую больше претензии, чем таланта, больше ложной многозначительности, чем истинной глубины:
хака-но ура ни магару
Заворачиваю за могильное надгробье...
***
ирэмоно га най
рётэ дэ укэру
Положить некуда —
приму в руки...
***
ханаби га агару
сора-но хо га
мати да ё
Вон там,
где фейерверк вспыхнул в небе, —
там ведь город...
В лучших стихах Хосай, безусловно, есть искры озарения и всплески остроумия, столь типичные для Сантока, но их сравнительно не так уж много:
вабисий карада кара
цумэ га нобидасу
Из одинокого тела
ногти отрастают...
***
мадо акэта
вараи као да
Открыл окошко —
а там смеющаяся рожа!..
Стихи Хосай последних лет, написанные в предчувствии конца, полны безысходной печали:
сэки о ситэ мо
хитори
Захожусь в кашле —
совсем один...
Одиноким отшельником вошел Одзаки Хосай в историю поэзии хайку. Его стихи были надолго преданы забвению, но в последние десятилетия XX в., когда в поэтическом мире неожиданно вспыхнул жгучий интерес к лирике Танэда Сантока, в отраженном свете вновь проявился образ Хосай, привлекая внимание историков и литературоведов.
ТАНЭДА САНТОКА
В последние десятилетия ХХ века Танэда Сантока (1882–1940) занял почетное место среди классиков Нового времени. Интерес к его личности и творчеству растет с каждым годом, воплощаясь в десятках книг и сотнях статей, в каталогах литературных музеев и путеводителях художественных выставок. И неудивительно — ведь писатель, каллиграф и философ Танэда Сантока был последним в истории подлинным дзэнским поэтом-странником, соединившим в своих книгах прошлое и настоящее, вековую мудрость буддийских патриархов и смиренное всепрощение аскета, отринувшего мрачную действительность. Блуждая по городам и весям родной страны в поисках сатори, Сантока шел «поверх барьеров» — не задумываясь о прошлом, не заглядывая в будущее и не слишком заботясь о настоящем. Сотрясавшие Японию «рисовые бунты» и стачки шахтеров, мировая война, репрессии против компартии и корейские погромы, нанкинская резня, преследования инакомыслящих и подготовка к Перл-Харбору не привлекали его внимания.
Как и подобает адепту дзэн, он видел вечное в текущем и смену времен года считал процессом куда более важным, чем развитие бомбардировочной авиации. К событиям общественной жизни он относился по-детски наивно, веря, что Провидение в лице синтоистских богов и их прямого потомка — императора так или иначе позаботится об отчизне. Сантока любил людей, но правила общежития угнетали его. Гораздо ближе были ему законы природы, с которой он ощущал органическое единство. Бродяга и бражник, он чувствовал себя неуютно среди экипажей, автомобилей и рикш, всему на свете предпочитая вольную стихию гор и вод:
Дождик идет,
и я босиком иду
по родному краю...
По сути дела вся его жизнь в миру была лишь подготовкой к Уходу. Просветление ожидало его в пути. Он верил, что неприкаянность, бедность и близость к Природе в конце концов приведут к постижению истины, как некогда верили его великие предшественники — Сайгё, Басё, Рёкан. Поэт не ошибся. Его короткие, подчас лапидарные на вид хайку несут в себе исконную истину земли, воды, дерева, огня и металла. Поэтика его стиха — не что иное, как гармония первоэлементов, порождающих вселенскую энергию созидания. Самого же себя Сантока справедливо считал лишь медиумом космической Единой души, воссоздающим и фиксирующим на бумаге голоса и формы эфемерного мира в своем кратком странствии земном.
Будущий поэт родился в 1882 году в маленькой деревушке в отдаленной префектуре Ямагути на острове Хонсю. Отец Сэйити (так звали мальчика), Танэда Такэдзиро, был зажиточным землевладельцем, и многодетная семья жила в завидном достатке. Почти три века род Танэда гнездился в просторной усадьбе, и самые светлые воспоминания Сантока впоследствии были связаны с этим домом, где прошли его детство и отрочество. Год рождения Сэйити был ознаменован важным событием в литературной жизни страны: вышел в свет первый в Японии нетрадиционный поэтический альманах «Собрание стихов нового стиля» («Синтайсисё»), вызвавший к жизни поэзию современных форм и бросивший вызов классическому канону.
В доме было много книг, и Сэйити, заучивая сотни иероглифов, начал читать уже до школы. Он рано прочувствовал очарование старинных японских сказок и легенд, постепенно переходя к классическим повестям, романам и поэтическим антологиям.
Когда мальчику было десять лет, его постигло страшное потрясение — покончила с собой мать. Судя по всему, она не могла вынести измены мужа, но мальчик не задумывался о причинах. Нелепая и страшная смерть матери разрушила мир детских грез, навсегда посеяла в сердце Сэйити неуверенность и безотчетную тревогу. Много лет спустя он записал в дневнике: «Все несчастья нашей семьи начались со смерти матушки...»
Неожиданно отец увлекся политикой и постепенно забросил свое обширное хозяйство, которое вскоре пришло в упадок. Семья оказалась в тяжелом положении. Дошло до того, что маленького Сэйити взяли на воспитание сердобольные соседи. Мальчик усердно учился и рано полюбил поэзию. В возрасте четырнадцати лет он уже издавал с друзьями любительский журнал, а в пятнадцать уже вступил в кружок любителей хайку. Шел 1897 год. В это самое время прославленный поэт и критик Масаока Сики, опубликовав несколько программных работ с призывом к революции в лирике традиционных жанров, основал в Мацуяма мощное общество хайку «Хототогису», которое радикально изменило ситуацию в поэзии.
Сэйити не на шутку увлекся работами Сики и его сподвижников еще на школьной скамье. По окончании гимназии он решает посвятить себя поэзии и поступает на литературный факультет крупнейшего столичного университета Васэда. Однако проявившиеся признаки психического расстройства обескуражили юношу и не дали ему возможности окончить университет. Сантока ушел с третьего курса и на время вернулся в родные края. Отец к тому времени продал землю и вложил капитал в винокурню. Он рассчитывал вовлечь в бизнес сына, и Сэйити действительно стал понемногу вникать в дела, не прекращая, впрочем, поэтических штудий. В возрасте двадцати семи лет он женился на своей землячке, скромной и безответной Сакино. Спустя год у них родился первенец.
По странному совпадению именно с той поры Сэйити пристрастился к спиртному и пронес свое увлечение через всю жизнь, как и любовь к литературе. Эти грани его существования были настолько взаимосвязаны, что поэт упорно искал творческого прозрения в сакэ и почти всегда находил его. Вино стимулировало его талант импровизатора, заставляя хайку литься рекой. Впоследствии, став дзэнским монахом, он осознавал свое пагубное пристрастие как смертный грех, не раз пытался бросить пить или хотя бы соблюдать умеренность, но бороться с натурой был не в силах. В дневнике Сантока с горечью отмечает: «Никудышный я человек! Мне бы только напиться — из сакэ и рождаются мои стихи...»
Вскоре Сантока вступил в редколлегию местного журнала «Молодежь» («Сэйнэн»), где широко публиковались произведения европейских авторов: Мопассана, Тургенева, Золя. На страницах «Молодежи» он дебютировал как в качестве поэта хайку, так и в качестве эссеиста, критика, литературного обозревателя. Вслед за тем он начинает публиковать авторский ежемесячник «Кокё» («Родной край»), собственноручно распечатывая весь тираж на ротаторе. Расширяется круг его знакомств в мире хайку, он все чаще выезжает в другие города на поэтические турниры и все больше интересуется хайку нового направления, отрицающими канонические регламентации. Большие подборки его трехстиший начинают публиковаться в центральном журнале поэзии хайку «Слоистые облака» («Соун»), редактором которого много лет был Кавахигаси Хэкигото, ученик и преемник Сики.
Между тем в 1916 году отец Сантока разорился, запил и пропал без вести, оставив сына с семейством без средств к существованию. После долгих колебаний Сантока решил с женой и ребенком перебраться на юг острова Кюсю, в Кумамото, и там жить литературным трудом. Ему удалось довольно быстро встроиться в литературную жизнь города и даже снискать некоторую популярность на новом для него поприще танка, но денег занятия изящной словесностью по-прежнему приносили до смешного мало.
Промаявшись в нищете около трех лет, Сантока в конце концов принимает историческое решение: один, без жены и сына, он уезжает в Токио и в столице некоторое время работает на цементном заводе, продолжая писать стихи и публиковаться. Оформив в конце концов развод, он обретает некоторую личную свободу и снимает с себя моральные обязательства, которые, очевидно, слишком тяготили его богемную натуру.
Закрепиться в Токио Сантока так и не удалось. Через несколько лет, спасаясь от бедствий, вызванных Великим кантоским землетрясением 1923 года, поэт вернулся в Кумамото, где снова стал вести разгульную жизнь. Как-то раз в состоянии сильного подпития он попытался броситься под трамвай на центральной площади города перед мэрией. Трамвай чуть не сошел с рельсов, а поэт угодил в полицию.
Во время одного из загулов приятель случайно привел Сантока в храм Хоон-дзи, где поэт познакомился с настоятелем. В 1924 году, всерьез увлекшись доктриной дзэн, Сантока постригся в монахи и стал ревностным адептом этой буддийской секты, что дало ему прочный духовный стержень на всю оставшуюся жизнь. Большое влияние на него оказали беседы с дзэнским мастером Хоко. Из Кумамото он вскоре перебрался в Кобэ, где был назначен смотрителем храма богини милосердия Канон. Его часто можно было видеть бродящим по окрестностям с плошкой для подаяния, поскольку смиренное попрошайничество составляет важнейшую часть дзэнской монашеской схимы.
Когда ему исполнилось сорок четыре (по японскому поверью, несчастливый возраст, так как две четверки «си» созвучны со словом «си» — «смерть»), Сантока оставил свою службу и впервые отправился в дальнее странствие по южной и юго-восточной Японии — по Кюсю, западному Хонсю и далее по Сикоку. Это был первый поход в тех бесконечных скитаниях, что заняли почти весь остаток жизни поэта. Он шел пешком — под палящим солнцем и под проливным дождем, под градом, холодным ветром и мокрым снегом:
тэппацу-но нака э
арарэ
В железную плошку
крупинки града...
Сантока шел долгие месяцы и годы от деревни к деревне, от города к городу, с небольшой заплечной котомкой, в которой лежали только письменные принадлежности, бумага для дневника и стихов да лишняя пара соломенных сандалий. Он посещал знаменитые храмы, любовался бесподобными видами гор и морей, воспетыми в классических антологиях, и слагал хайку — десятки, сотни и тысячи хайку. Питался тем, что подавали добрые люди, ночевал когда в храме, а когда и в чистом поле, не обременяя себя излишними заботами. Если милостыни хватало на бутылочку сакэ, устраивал себе скромный праздник. Впрочем, иногда праздник дарила сама природа:
А я в этот день
решил не просить подаянья —
любуюсь горами...
В пути Сантока постоянно вел дневник — по традиции, как это делали поэты-странники в былые времена. Не все его записи сохранились. Дневники за первые пять лет скитаний сгорели во время случайного пожара, однако большая часть последующих уцелела, сохранив для потомков мельчайшие детали жизни мастера и его философские раздумья. Хотя эти дневники, созданные талантливейшим поэтом хайку своего времени, смело могут быть отнесены к высокой литературе, они выдержаны в нарочито упрощенной, порой примитивистской дзэнской манере. Автор отбрасывает любые попытки украшательства и стилистического изыска, оставляя лишь самое существенное, «нагую правду бытия», в которую вкраплены искры-озарения, его размышления о природе и обществе, о духе и плоти, о смерти и бессмертии — размышления, выдержанные в жанре классического японского эссе-дзуйхицу, что в переводе означает «следуя за кистью». Это документ удивительной силы и пронзительного лирического звучания:
«Словесность очеловечивается. Хайку становятся душой, выявляют душу. Если душа не очищена до блеска, почему твои хайку должны сверкать? Сверкание хайку есть сверкание души, свет, исходящий от человека...
Чем больше я размышляю, тем сильнее болезненное ощущение, что я недостоин жить на земле... Что меня наводит на такие раздумья? Нынче нет у меня никакого достатка, нет и уверенности в себе. Пусть я всего лишь побирушка. Но и в таком своем качестве я допущен в царство хайку, утрачивая таким образом даже свою ценность в качестве отрицательного полюса общества.
Мне кажется, что я не хочу более жить, часто мне хочется умереть. Можно сказать, что мне недостает жизненной силы и энергии. Моя немощь — это еще и способность морочить себя и других с помощью притягательной силы спиртных напитков. Какая постыдная слабость, какая низость, какая гнусность!».
Некоторые фрагменты из дневников Сантока воспринимаются как законченный философский трактат и одновременно как поэтический канон:
«Размышляю, что заложено в природе хайку.
— Простота — постигнуть суть простоты.
— Подлинность собственной натуры — единство тела и души.
— Ритм жизни — свой внутренний ритм — ритм природы...
— Слияние со всем окружающим — нераздельность главного и обыденного.
Течение природы и пульсация жизни образуют ритм.
Всё и Одно — вечность улавливается в бренном, а проявляется и во всём и в одном. Через что-то одно суметь выразить всё. Символическая экспрессия невозможна, пока не вступишь в мир символов».
Сложенные в пути строфы Сантока отсылал в «Соун» и другие поэтические журналы, где их охотно принимали и печатали большими подборками, но десятки тысяч стихов, которыми жил, мыслил и говорил Сантока, не вмещались ни в какие ограниченные рамки. Вернувшись на время в Кумамото, он с помощью своих поклонников и единомышленников основал индивидуальный поэтический журнал «389», где печатал подряд все свои сочинения. Странное название расшифровывалось очень просто — это был номер комнатушки в бараке, которую снимал сам издатель.
Летом 1932 года пятидесятилетний поэт снова отправляется в дорогу, но на сей раз он не прочь где-то задержаться подольше: приютом его становится ветхая хижина в глубинке родной префектуры Ямагути, которую поэт назвал «Китю-ан» — «Обитель “Посреди всего этого”». Под сводами своего убогого жилища Сантока провел несколько месяцев, и там его застало известие о публикации первого авторского сборника хайку «Плошка для подаянья» («Хатиноко»), восторженно встреченного критикой. Вскоре выходит следующая книга Сантока «Травяная пагода» («Куса-но то»), а за ней и еще одна «Через горы и воды» («Санкосуйко»). Слава его растет и ширится, он находит друзей и поклонников в Токио и Осаке, в Хиросиме и в Кобэ, в Киото и в Нагое, но Сантока по-прежнему ощущает себя бездомным скитальцем, остро переживает свое одиночество, отчуждение от мира. В припадке хмельной тоски он пытается покончить с собой, но врачам удается спасти незадачливого самоубийцу.
Мысль о смерти преследует Сантока, перерастая в навязчивую манию.
Смерть — далекое облачко
в холодном небе...
Он отправляется в очередное путешествие на северо-восток, в сторону Токио, с целью «подыскать местечко, где хорошо будет умирать». Однако картины родной природы и встречи с многочисленными собратьями по перу в конце концов избавляют поэта от сплина, и он решает двинуться дальше, повторяя маршрут великого Басё в его странствиях «По тропинкам Севера». Затем следует новое путешествие по Кюсю, и еще одно, и еще одно... Выходят новые большие авторские сборники Сантока, которые занимают почетное место в мире хайку и буквально делают автора живым классиком: «Пейзаж с луговыми травами» («Дзассо фукэй»), «Листья хурмы» («Каки-но ха»), «Одиночество зимой» («Кокан»), «Вороны» («Карасу»). Но денег стихи по-прежнему почти не приносят...
Забросив свой прежний приют (совсем развалившийся к тому времени), после долгих скитаний Сантока решает поселиться на водном курорте Юдэн в Ямагути. Несколько месяцев он проводит там в жалкой хижине, получившей символическое название «Обитель налетающего ветра» («Фурайя»), а затем снова отправляется в бесконечные странствия.
К концу 1939 года неутомимый путешественник перебрался на остров Сикоку в окрестности города Мацуяма, где друзья подыскали для него новое жилье — заброшенный дом, которому суждено было стать последним приютом поэта. Ветхая лачуга располагалась недалеко от горячего источника Дого, у подножья горы, на которой находился храм Миюки-дзи. У подножья горы близ хижины стояли еще два храма — Гококу-дзи и Рютай-дзи. Сантока назвал свою хижину «Обитель Одинокой былинки» («Иссоан»), следуя известной дзэнской мудрости: «Один цветок лучше выявляет сущность цветов, чем множество». Жизнь в нищете не смущала вечного скитальца. Он привык к голоду и холоду, привык одалживать у соседей мелочь на пропитание и отдавать со скудных гонораров. К старости он научился радоваться каждой горстке риса, каждой чарке сакэ, каждой дружеской улыбке. Его записи выявляют удивительно непосредственную натуру обаятельного непутевого поэта, не признающего иного способа существования, кроме дзэнской экзистенции, и не знающего иного средства постижения Мировой души, кроме сочинения хайку.
Сантока прекрасно сознавал свою миссию на земле и старался не только соответствовать принятому дзэнскому образу нищего бродяги-поэта, но и всячески отшлифовывать этот образ, доводя его до условного идеала:
«— Итак, прозябание в одиночестве и нищете — вот единственный путь, что мне остается.
— Спонтанно возникающие пейзажи, дела, состояния души — только это и есть, только так и должно быть.
— Как душевный настрой — готовность к сложению хайку.
Выбросить из сердца помыслы о бедной одежонке.
Добиться единения тела и души.
Воспринимать все незамысловатое — сильно-сильно, тонко-тонко...
— Вчера дул вчерашний ветер, сегодня дует сегодняшний ветер, а завтра, должно быть, будет дуть завтрашний. Жить сегодня, сейчас! Правильно идти по жизни!».
Смерть от сердечного приступа, случившегося 11 октября 1940 года, была для всех и для самого Сантока досадной неожиданностью. Еще несколько дней назад поэт отметил в дневнике, что причину всех своих бед он видит в том, что «слишком здоров». Тем не менее, безвременная кончина не застала его врасплох. Как истинный адепт дзэн, Сантока давно перешагнул грань между жизнью и смертью, между бытием и небытием, а стихам поэта на его родине заведомо было уготовано бессмертие.
Стихи Сантока — если так можно назвать его способ познания Вселенной — представляют собой литературный манифест личности, абсолютно свободной от всех и всяческих условностей. Образное мышление, язык и стиль поэта не стеснены никакими правилами и нормами, кроме тех, что подсказывает его вольный дзэнский дух. Он ощущает каждое мгновение бытия как самоценную и самодостаточную частицу вечности, «частицу Будды», которая не нуждается в дополнительных украшениях и комментариях:
Молча подвяжу
тесемки лаптей на сегодня...
При таком мироощущении неожиданную весомость приобретают самые простые и обыденные факты повседневности, которая сама по себе уже является неизъяснимым чудом Творения и дополняет непритязательный образ всем богатством своей палитры:
Напился сакэ
и уснул со сверчками...
Почти за каждым таким лапидарным стихотворением можно выявить ряд литературных аллюзий и реминисценций, которые, в свою очередь, разворачивают образ в глубь культурных слоев. От приведенного двустишия протягивается нить к знаменитому пятистишию Великого Глупца, эксцентричного чудака Рёкана, которому Сантока сознательно подражал в жизни и в поэзии:
Как хорошо,
загодя дров нарубив,
ночь напролет
молча лежать у костра
с чаркой простого сакэ!
Напрашиваются и параллели с бесчисленными танка средневековых классиков на тему странствий и с хайку из дневников Басё. Поскольку темы поэзии хайку всегда более или менее определены традицией, даже такой независимый мастер, как Сантока, неизбежно должен был соотносить свои произведения с лирикой знаменитых предшественников. Таковы законы жанра, от которых Сантока, в общем, и не стремится уйти. Иногда аллюзии смутны и трудноуловимы, иногда абсолютно прозрачны и недвусмысленны. Вот поэт обращается к единственному своему собеседнику в хижине:
Послушай, сверчок!
Ведь осталось риса в ларце
только на утро...
Конечно, искушенному японскому читателю сразу же придет на ум трехстишие Кобаяси Исса:
Жить бы получше —
и тебя позвал бы, муха,
отведать риса...
И еще одно хайку, навеянное классическим образом:
Будто насмерть загрыз —
а всего-то один комарик!..
У Басё читаем:
Показалось спросонья,
что закололи меня —
комар укусил...
Скорее всего, во многих случаях такие реминисценции возникают спонтанно — поэтическая память как бы сама «ведет» автора, подсказывая ему образы, перекликающиеся с любимыми, давно знакомыми стихами. Однако способ интерпретации той или иной темы всегда должен быть оригинален — и в этом Сантока не знает себе равных. Будь то стихи о старой шляпе или о дорожной котомке, о стрекозе или о первом снеге, о сакуре или о морской волне, — из сочетания немногочисленных блестяще подобранных слов, будто из нескольких штрихов туши на белом листе бумаги, рождается мощный, наполненный первозданной энергией образ:
Вот и рассвет.
Окно открыл — а навстречу
зеленая листва...
Оставаясь в целом верным эстетическому канону хайку, Сантока не стесняется нарушать устоявшуюся поэтику жанра, зачастую делая это нарочито и умышленно. Он легко пренебрегает требованием соблюдать типичную для хайку семнадцатисложную модель стиха (5–7–5), свободно варьируя количество слогов. В оригинале это вело к изменению длины строки (поскольку хайку записываются в одну строчку) и ее ритмического рисунка — иногда до полной неузнаваемости. С такой же легкостью поэт отбрасывает столь существенные в поэтике хайку «сезонные слова», позволяющие распределять стихи сборников и антологий по временам года, игнорирует введенные школой Басё эмфатические междометия. Ключевые принципы поэтики, сформулированные некогда Басё — ваби, саби, сибуми, каруми и прочие высокие понятия — в интерпретации Сантока снижаются, иногда обыгрываются, приобретают парадоксальное звучание:
«Уф-ффр уф-фрр!» — отдуваясь, смачно
прихлебываю воду...
Для поэта важна в первую очередь спонтанность, заведомая «натуральность», которая вписывает запечатленный несколькими штрихами эпизод в извечный круговорот вселенских метаморфоз. Сантока прежде всего — внимательный наблюдатель, который всегда созерцает себя и природу внутренним зрением немного со стороны, потому что «самого главного глазами не увидишь».
Может, так и умру —
спать улегся прямо на землю...
***
Осеннее небо —
словно выписан кистью,
маленький самолет...
***
Свой скромный завтрак
сегодня съем под мостом...
***
Холод с утра
и эти стылые ночи —
так все знакомо!..
***
Мурлычет кошка,
кушать просит —
да нечего дать...
***
Так и буду идти,
пока не свалюсь, обессилев —
дорога меж трав...
***
Родной говорок —
с земляками так и болтал бы,
так и болтал бы...
***
Свежевыбритую
головушку мою
припекает солнце...
***
Под небом голубым
на осенней травке
раскладываю завтрак...
***
Душевный хозяин
у постели оставил сакэ...
***
Вот и свиделись —
снова дикого чая цветы
расцвели у дороги...
***
Жгу дневник путевой —
у костра погреюсь...
***
Сутры не разобрать —
доносятся звуки джаза...
***
Мчится поезд
в мои родные края —
гудит протяжно...
***
Чумазый пароход —
над трубой густая струйка дыма...
***
Дождливый денек —
так в одном углу и валяюсь...
Свое бытие на этой земле, под этим солнцем он воспринимает как развивающееся в пространстве и во времени поэтическое действие из тысяч и тысяч микроэпизодов, которые подлежат воспроизведению в хайку. И сегодня, когда мы открываем книгу стихов Танэда Сантока, нас не должны вводить в заблуждение утрированная простота и бесхитростная лапидарность. Его поэзия одновременно проста и сложна, поверхностна и глубока, легка и неподъемна — как Жизнь...
Печатается с любезного разрешения автора и издательства «Гиперион» по тексту книги «История новой японской поэзии» в 4 тт. СПб., «Гиперион», 2007.
Постоянный адрес этого материала в сети интернет –
http://ru-jp.org/dolin_18.htm
Постоянный адрес следующего отрывкав сети интернет –
http://ru-jp.org/dolin_19.htm
Постоянный адрес первой страницы книги
http://ru-jp.org/dolin.htm
##### ####### #####
OKNO V YAPONIYU 2007.04.17 / DOLIN_18
http://ru-jp.org
ru-jp@nm.ru
##### ####### #####
|
|