Общество "Россия-Япония":
http://ru-jp.org/

Е.В. Маевский
Доктор культурологии. заведующий кафедрой японской филологии Института стран Азии и Африки при Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова

ИДЕОГРАФИЯ В ЯПОНСКОМ ЯЗЫКЕ

Японская система письма традиционно интерпретируется как симбиоз двух разных наборов письменных знаков: это кана, обычно именуемая фонографическими (фонетическими) символами (по-японски хё:он модзи), и кандзи (иероглифы), обычно называемые идеографическими (хё:и модзи) или, в относительно недавнее время, логографическими символами (хё:го модзи). Это противопоставление универсально и может быть применено (хотя и с определёнными ограничениями) также и к другим письменностям и языкам - например, к символам на стандартной буквенно-цифровой клавиатуре: буквы - это фонограммы, а цифры, знаки для иены, фунта, доллара, союза "и" (&, ampersand) или предлога @, известного в России под именем "собака", и ряд других знаков могут рассматриваться как идеограммы или логограммы. В теории письма алфавиты и наборы слоговых знаков подпадают под обобщённую рубрику фонографии, в то время как китайские иероглифы (вместе с давно вышедшими из употребления египетскими, шумерскими и некоторыми другими письменами) описываются как идеография или логография. Эта дихотомия считается фундаментальной, так как она связана с важнейшей структурной характеристикой человеческого языка - с так называемым двойным членением, или противоположностью незначащих и значащих единиц, иногда называемых кенемами (пустыми единицами) и плеремами (полными единицами). В японской лингвистике эта традиционная "бимодальная" (Unger 1996: 10-12) точка зрения господствует.

Как известно, термин "логография" был создан более полутора веков назад китаистом ДюПонсо, но вошёл во всеобщее употребление сравнительно недавно. Его возродил П. Будберг (1937), а И. Гелб (1952) популяризировал его как удобную альтернативу термину "идеография", который многие учёные считают некорректным. Среди западных китаеведов и японоведов борьба с т. н. "идеографическим мифом" давно уже стала респектабельным занятием. Многие убеждены, что в новом тысячелетии "идеографическому мифу" рассчитывать не на что, он изгнан с позором и навечно. Возможно, в целом это действительно так. Во всяком случае, в последние десять-пятнадцать лет в серьёзных работах по теории письма термин "идеография" попадается редко; вместо него стандартным или, по крайней мере, предпочтительным стал термин "логография".

Не так давно Дж. ДеФрэнсис и Дж. Маршалл Ангер (1994) выступили с "унитарной" (в противовес "бимодальной") концепцией типологии систем письма. Они показали, что ни одна реальная система письма, обычно описываемая как фонографическая, на самом деле чисто фонографической не является, и точно так же ни одна система письма, относимая в учебниках к разряду логографических, не заслуживает этой характеристики в полной мере. Они убедительно продемонстрировали, что между фонографией и логографией нет отчётливой границы и что реальные системы письма образуют своего рода континуум (Unger 1996: 12-13)- точка зрения, которую я разделяю и даже намереваюсь развивать. Но об идеографии в работах этих авторов, разумеется, нет и речи; они отметают понятие идеографии с порога.

Я склонен полагать, что это понятие не совсем бесполезно. И мне представляется, что в науке о японском языке оно могло бы оказаться особенно перспективным, хотя в некотором ограниченном смысле оно принесло бы пользу и при анализе других систем письма. Я не считаю, что "идеографический миф" заслуживает полного восстановления в правах, но честно признаю, что я не отказался бы протащить это ненавистное чудище в дом с чёрного хода.

Идеограммы можно определить как письменные знаки, "символизирующие понятия вне зависимости от того, как эти понятия выражаются в каком-либо конкретном языке" (дефиниция Дж. Маршалла Ангера, Unger 1996: 4-5). Это не значит, будто понятие идеографии предполагает, что мысли каким-то образом могут выражаться вообще без языка: общепризнано, что последнее невозможно. Современные лингвисты недолюбливают понятие идеографии совсем за другое - за то, что оно подразумевает возможность выражения мыслей на письме без посредства звуковой речи.

В Японии и учёные-специалисты, и люди с улицы часто думают и говорят, что каждый иероглиф имеет какое-то значение и что это значение каким-то образом отличается от значения (или значений) соответствующих звучащих слов или тех же слов, записанных каной либо латиницей. Собственно, именно это примечательное свойство иероглифов (не важно, действительное или воображаемое) и понуждает лингвистов называть их идеограммами. Но если значения иероглифов не совпадают со значениями звучащих единиц языка, которые они замещают, то тогда получается, что иероглифы сами образуют язык, самый настоящий язык, несмотря на то, что они лишь пишутся, а не произносятся.

А вот это кое для кого идея совершенно неприемлемая. Неоднократно и настойчиво утверждалось, что языком можно называть единственно и исключительно звуковой язык - как выразился всё тот же Дж. Маршалл Ангер, "strictly speaking, language is-strictly-SPEAKING" (Unger 1996: 9). Подчёркивалось, что "хотя некоторые учёные говорят о "письменном языке" как об автономной системе, которая в значительной мере совпадает со "звуковым языком", но нетождественна ему, более реалистично было бы рассматривать письмо не как язык, а как технику для записи языка" (Unger 1987: 196), утверждения же таких лингвистов, как Судзуки Такао, о том, что японская система письма является органической составной частью японского языка, "не более совместимы с представлениями лингвистической науки, чем креационизм - с современной биологией" (Ibid.: 201).

Каждый лингвист знает, что в некоторых отношениях речь несомненно первична, а письмо вторично. Но в некоторых других отношениях вполне может быть верно и противоположное. Тем, кто это отрицает, следовало бы задуматься над проблемой математической нотации. Решимся ли мы утверждать, что математическая формула сама по себе ничего не значит, а значение своё получает лишь от слов, которые замещают её при чтении вслух? Кто хоть чуть-чуть разбирается в математике, прекрасно понимает, что за исключением разве что бытового применения цифр это определённо не так. Формулы вообще редко озвучиваются, а если и озвучиваются, то каждая, как правило, может быть прочитана вслух более чем одним способом. Но читать их вслух, собственно, незачем, это делает их неестественными, неэкономичными и просто непонятными. Для математической нотации письменная форма существования первична и часто единственно возможна.

Проблема первичности речи остаётся открытой, но мне всё же представляется, что по крайней мере для описательных нужд подход к языку как к союзу двух параллельных, частично совпадающих подъязыков, звукового и графического, более удобен, нежели взгляд на письмо как нечто подчинённое языку. Вот несколько японских примеров в доказательство этой концепции.

В современной японской орфографии до сих пор широко употребляются атэдзи и дзюкудзикун, т.е. иероглифические написания, закреплённые за теми или иными звучащими словами на неморфемной основе, исходя либо из звучания, либо из значения целостной лексической единицы, без учёта её морфемной структуры. Одно из таких написаний - сочетание иероглифов 'огонь' и 'рана' 火傷 для слова якэдо 'ожог'. Само это звучащее слово тоже может быть разделено на два значащих компонента: якэ, недвусмысленно интерпретируемое как 'горение', и до (видимо, из то), смысл которого не вполне ясен, но некоторые лексикографы полагают, что этот компонент соотносится со словом токоро 'место' (Kokugo Daijiten 1989: 2366). Вряд ли нужно доказывать, что 'огонь' и 'горение' - не строгие синонимы и что 'рана' и 'место' - вообще совсем разные вещи.

Если у иероглифов нет собственных значений, то что же: может быть, следует считать, что иероглифы 火 'огонь' и 傷 'рана' в составе иероглифического сочетания 火傷 'ожог' представляют собой незначащие единицы, кенемы? С этим трудно согласиться, поскольку данное слово - это дзюкудзикун, а не атэдзи. Иероглифы вне всякого сомнения подобраны здесь ради их значения, а не ради чтения.

Тогда, возможно, нам следует думать, что значения 'огонь' и 'рана' не принадлежат иероглифам, а каким-то образом заимствованы у звучащих морфем ка / хи (и то и другое означает 'огонь') и сё: / кидзу (и то и другое 'рана')? Это выглядит убедительным, но проблема состоит в том, что в данном конкретном случае интересующие нас иероглифы так не читаются - они не читаются ни ка, ни хи, ни сё:, ни кидзу, хотя такие чтения могут быть у них в других контекстах. Так что если их значения заимствованы, то они демонстрируют удивительную способность удерживать заимствованное без всякой видимой непосредственной связи между иероглифом и звучащей морфемой. Нельзя даже сказать, какие именно морфемы послужили источником заимствованных значений - так называемые онные или так называемые кунные чтения: они ведь здесь синонимичны. Разве всё это не означает, что иероглифы всё-таки выражают понятия в некоторой степени независимо от звучащих слов?

Тот же эффект наблюдается и в тех случаях, когда звучащая лексическая единица репрезентируется на письме не сочитанием иероглифов, а единичным сложным иероглифом. Такое часто встречается и в китайском, и в японском языках; хорошим примером могут служить многие кокудзи - иероглифы японского изобретения, такие как знак 峠 'горный перевал', состоящий из элементарных знаков 'гора', 'верх' и 'низ', в то время записываемое им звучащее слово то:гэ в современном языке на морфемы, по-видимому, не делится. По этой модели построено ещё несколько кокудзи, из которых заслуживает упоминания знак, состоящий из компонентов 'женщина', 'верх' и 'низ'. Иероглиф это нестандартный и шуточный, он не входит ни в какие официальные списки иероглифических знаков, но в Японии он известен почти каждому. Насколько я знаю, ему приписывается несколько разных чтений, из которых самое невинное - гайрайго эрэбэ:та: га:ру 'девушка, обслуживающая лифт'. Игровой характер этого знака вовсе не означает, что лингвист не должен относиться к нему серьёзно. Напротив: игра слов - это та область, где язык живёт и развивается в каком-то отношении более интенсивно, чем в сфере собственно коммуникации.

Впрочем, нет особой нужды прибегать к столь экзотическим и периферийным явлениям, как дзюкудзикун или кокудзи, чтобы подкрепить тезис о том, что иероглифы выражают понятия в некоторой степени независимо от звучащих слов или не совсем так, как это делают звучащие слова. Достаточно будет просто вспомнить, что в японском языке у каждого иероглифа обычно несколько чтений. Такие красноречивые (хотя, возможно, и исключительные) случаи, как иероглиф 生 'жизнь' с его примерно двадцатью весьма по-разному звучащими чтениями, которые, правда, все близки по семантике, оставляют несомненное впечатление, что связь между письмом и мыслью здесь более ощутима, чем связь между письмом и речью.

Да и не одни японские примеры это подтверждают. Многотысячелетняя китайская практика разграничения на письме омонимов (и разных значений полисемичных слов), практика полностью сохранённая и усовершенствованная в Японии, служит отличным доказательством того (или, по крайней мере, недвусмысленным намёком на то), что письмо может семантически отличаться от речи и быть богаче речи. Письмо, как всегда считали китайские книжники, делает понятия яснее, обеспечивает более тонкие семантические разграничения. Правда, в японской письменности у письменного знака обнаруживается гораздо более высокая степень независимости, чем в китайской.

Однако следовало бы подчеркнуть, что такую независимость демонстрируют не только иероглифы. Можно привести много схожих примеров, где фигурирует кана, латиница или иные фонетические символы, причём на материале любого языка. Во всех языках, в том числе в тех, которые в норме пользуются слоговым или алфавитным письмом, семантика письменного высказывания может порой отличаться от семантики строго соответствующего ему устного высказывания. Японский язык здесь не уникален, хотя, вероятно, и ушёл дальше других.

Обратимся хотя бы к некоторым "особым" написаниям многих японских слов, связанным с употреблением катаканы и хираганы в противоположность кандзи. Давно замечено, что если (знаменательное) слово написано стандартными для него иероглифами, то оно чаще воспринимается как стилистически нейтральное, если же написать его хираганой, то возникает сниженная, разговорная стилистическая окраска. Отмечалось, что японская лексема онна 'женщина', обычно передаваемая на письме иероглифом 女, часто записывается хираганой, если употребляется с коннотацией "сексуального объекта"; кроме того, как и любое другое слово, она может быть написана катаканой, что создаёт эффект выделения.

Было бы очень странно, если бы название оперетты Гилберта и Салливана "Микадо" передавалось бы в японских переводах с европейских языков не катаканой, т.е. ミカド, а как-либо иначе. Более естественное для японского языка и более серьёзное написание этого названия - например, посредством иероглифа 帝 - было бы в данном случае неуместным, и я уверен, что для японской ментальности будет сильнейшим шоком, если японская культура вдруг окажется лишённой (допустим, благодаря отмене кандзи-кана-мадзири-бун и полному переходу на латиницу) своих многочисленных средств графического разграничения сакральных и профанных объектов. Орфографические тонкости подобного рода широко используются в современной японской художественной литературе, рекламе, комиксах и неформальной бытовой рукописи.

Всё это доказывает, что письмо, в некотором смысле и в некоторой степени, всё же нередко выражает понятия не так, как это делает речь, и что процесс подстановки письменных (начертательных) единиц вместо устных (звуковых) - и, nota bene, наоборот - очень близок к процессу межъязыкового перевода (ср. Haas 1970: 16-23).

В истории японского языка (включая сюда его письменность) было столько весьма различных стилей и орфографий, что в эпоху Хэйан и в последующие периоды "люди часто, по существу, не знали, на каком языке они пишут: на китайском или на японском, да и нам нередко бывает трудно вынести суждение по этому вопросу, когда мы изучаем некоторые созданные ими документы". (Miller 1967: 131). Даже в наши дни было бы грубым искажением истины утверждение, будто японский язык в том виде, в каком его репрезентирует кандзи-кана-мадзири-бун, является японским в строгом смысле слова. Конечно, морфологически и синтаксически этот язык - японский. Но вот что касается его лексики… Разве этот японский язык не напоминает классический китайский? Речь идёт вовсе не о таких реликтах старины, как камбун или бунго. И даже не о канго. Давайте ограничимся рассмотрением ваго. Когда вместо одного звучащего слова миру 'смотреть, видеть' мы обнаруживаем пять или десять разных миру, в которых корень ми- записывается разными иероглифами в зависимости от оттенка значения просто в силу того, что именно пять или десять разных морфем обозначали соответствующие понятия в китайском языке десять или пятнадцать веков назад, то трудно отделаться от ощущения, что на самом деле существует два в каком-то смысле совершенно не тождественных языка, которые по какой-то странной договорённости оба называются одинаково - японским языком.

Необходимо подчеркнуть, что по крайней мере с точки зрения синхронического описания отношение между этими двумя языками (как и вообще между речью и письмом) симметрично. Это заставляет вспомнить о часто цитируемом высказывании, которое приписывается Уоррену Уиверу, одному из отцов машинного перевода: "Когда я смотрю на статью на русском языке, я говорю: "На самом деле это написано по-английски, только закодировано чужими символами. Сейчас начну декодировать"". Эта формула не совсем неверна, хотя она, конечно, чересчур упрощает дело, так как перевод с русского на английский (или наоборот) не сводится к замене одноуровневых единиц одна на другую. Настораживает здесь другое - установка говорящего: похоже, она предполагает, что в норме любой текст должен быть написан на английском языке. Но для носителей русского языка "закодирован" или "зашифрован" как раз английский текст. Говорящие по-английски выражают мысли ничуть не более естественным или первичным образом, чем говорящие по-русски. Точно так же в определённом смысле речь выражает мысли ничуть не более естественным или первичным образом, чем это делает письмо.

Поэтому вряд ли есть серьёзные основания считать, что "... функция иероглифов в современной японской системе письма состоит в том, чтобы замещать собой цепочки знаков каны" и что "исторически сложившаяся эвристика, на которой базируются установившиеся правила, предписывающие, как и когда такую замену следует осуществлять, не является ни частью японского языка, ни необходимой частью тех знаний, которые дают грамотным японцам возможность читать и писать" (Unger 1996: 23). Иероглифы - не внешний декор, который надлежит добавлять к полностью готовым высказываниям бог весть по какой причине и который может быть устранён без каких-либо последствий. Выбор одного иероглифа вместо другого с тем же чтением существенно меняет дело. Меняет дело и замена иероглифа знаками каны. Японцы в значительной степени думают иероглифами.

Часто встречались и ныне встречаются случаи, когда именно иероглиф и есть, собственно, языковой знак, а соответствующее звучащее слово (морфема) - всего лишь его тень. Когда в эпоху Мэйдзи создавались сотни новых канго, почти никто не задумывался об их звучании. Общение на учёные темы в кругу образованных людей шло по большей части в печатной или по крайней мере письменной форме. Важно было, что ты видишь, а не что ты слышишь. Обилие омофонов в современном японском языке объясняется прежде всего этой причиной. Спустя какое-то время, с появлением радио и обязательной всеобщей грамотности, обнаружилось, что довольно большая часть японской лексики, как традиционной, так и послемэйдзийской, неудобна для употребления, так как плохо опознаётся на слух. К концу XX столетия многие из таких "теневых" или "призрачных" слов тихо ушли в небытие, в какой-то степени сменившись более или менее синонимичными им заимствованиями из западных языков. Одним из мощных факторов этого процесса был запрет на использование иероглифов, не входящих в лимит "То:ё: кандзи". Вправе ли мы считать, что отмена этих иероглифов никак не повлияла на японский язык как таковой? Может ли кто-нибудь доказать, что этот язык действительно остался тем же самым, а если и изменился, то отсутствие этих иероглифов не сыграло в процессе его изменения никакой роли? Но если письмо вообще и иероглифы в частности настолько важны, то не следует ли всё-таки теоретикам включать их в язык на равных основаниях с речью и звуковыми единицами?

Кстати, всё это оставляет очень мало надежд энтузиастам перевода японского письма на какую-либо другую графику. Японцы в большинстве своём не заинтересованы в подобной реформе, поскольку они живут в условиях (пусть и относительного) экономического процветания. Они в состоянии давать своим детям хорошее образование. Они быстро развивают электронные технологии обработки текста. Они могут позволить себе сохранять дорогостоящую систему письма, и они намерены сохранять её уже хотя бы потому, что не следует сворачивать горы, если можно их не сворачивать.

Различие между устной (звуковой) и письменной (начертательной) формами языка несводимо к простой схеме, где одна и та же единица формы (единица вышележащего уровня) воплощается в разных единицах субстанции (единицах нижележащего уровня): один набор единиц в устном языке, другой набор в письменном. Как правило, в любом языке найдётся немало таких ситуаций, когда одна устная единица парадигматически соответствует двум разным письменным, ср. англ. [teil]-tale 'рассказ', tail 'хвост', и наоборот. Здесь-то и может пригодиться понятие идеографии. Такие характерные для японского языка случаи, как иероглиф 生 'жизнь' с его множеством чтений, нельзя описывать как логографию, потому что здесь нет взаимно-однозначного соответствия между письменным знаком и устной морфемой или словом. Мне кажется, мы имеем полное право говорить, что это письменный знак передаёт идею жизни без учёта или по крайней мере без полного учёта того, как эта идея выражается в звуках. Конечно, этот конкретный пример относится скорее к числу исключений - даже в японском языке. Вероятно, не бывает таких вещей, как чистые идеограммы (если не считать весьма специального случая математической нотации и т.п.). Но японское письмо безусловно более идеографично, чем китайское. Оно стоит ближе к идеографическому полюсу шкалы, хотя нет уверенности, что такой полюс вообще существует.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Backhouse A.E. 1983. "The Expressive Stratum in Modern Japanese." Gengo kenkyu, no. 83: 61-78.
Boodberg, Peter A. 1937. "Some Proleptical Remarks on the Evolution of Archaic Chinese." Harvard Journal of Asiatic Studies, no. 2: 329-72.
DeFrancis, John. 1984. The Chinese Language: Fact and Fantasy. Honolulu: University of Hawaii Press.
DeFrancis, John. 1989. Visible speech: The diverse oneness of writing systems. Honolulu: University of Hawaii Press.
DeFrancis, John, and J. Marshall Unger. 1994. Rejoinder to Geoffrey Sampson, "Chinese Script and the Diversity of Writing Systems." Linguistics, vol. 32, no. 3: 549-54.
Du Ponceau, Peter Stephen. 1838. Dissertation on the Nature and Character of the Chinese System of Writing: In a Letter to John Vaughan. Transactions of the Historical and Literary Committee of the American Philosophical Society, vol. 2. Philadelphia: M'Carty & Davis.
Gelb, Ignace J. 1952. A study of writing. The foundations of grammatology. London: Routledge & Kegan Paul.
Haas, William. 1970. Phono-Graphic Translation. Manchester: Manchester University Press.
Kokugo Daijiten. 1989. Tokyo: Shogakukan.
Miller, Roy Andrew. 1967. The Japanese language. Chicago and London: University of Chicago Press.
Unger, J. Marshall. 1987. The Fifth Generation Fallacy. Why Japan Is Betting Its Future on Artificial Intelligence. New York-Oxford: Oxford University Press.
Unger, J. Marshall. 1990. "The Very Idea: The Notion of Ideogram in China and Japan." Monumenta Nipponica, vol. 45, no. 4: 410-411.
Unger, J. Marshall. 1996. Literacy and Script Reform in Occupation Japan. New York-Oxford: Oxford University Press.